говорят только то, что ему двести лет. Какая разница — сто тебе, или двести, или всего один год! Для якоря важно не это…
Как-то в музей пришли отец и сын. Отцу надо было отлучиться, и он оставил сына около якоря: тут стоять было спокойно.
Мальчик обошёл якорь, а потом, хотя это и запрещено в музеях, провёл рукой по его чёрным, корявым лапам. Якорь вздрогнул от прикосновения тёплой ладошки…
«Вот бы рассказать этому мальчугану о себе! — расчувствовался вдруг якорь. — Жалко, люди не понимают наш язык».
Но тут увидел он на куртке мальчика якорёк — с якорьком-то можно было говорить!
— Слушай, малышка! Хочешь, я тебе расскажу что-то? Ну-ка, навостри уши.
Шли мы у африканского берега. И там налетел на нас шторм. На мачтах не было ни одного паруса, а бриг летел к берегу: такой ветер дул! Скверная получалась штука. У берега корабль сел бы на мель и волны разломали бы его в щепки. Думать было нечего. Я кинулся в воду, дошёл до дна и вот этими лапами вцепился в грунт.
Там, наверху, ветер нажимал на корабль со страшной силой, и я пахал морское дно. Застрять бы в камнях… Я знал, что для якоря это плохо кончается. Но всё равно хотел, чтобы получилось так. И я застрял в камнях. И двое суток держал бриг.
Потом шторм кончился. Меня начали поднимать. А я уже знал, что из этого ничего не получится. Канат, который соединял меня с бригом, обрубили. Я остался в камнях. А бриг, подняв белые паруса, ушёл. Он ушёл, а я остался лежать в солёной глубине между камнями, обросшими водорослями.
Я утонул. Понимаешь, малыш? А я так привык к кораблю… Я никогда не думал, что разлучусь с ним. Но ты, может, думаешь, я жалел, что застрял в камнях? Нет! Я утонул, но бриг-то остался на воде, где чайки и солнце. И он, конечно, поплавал на славу…
Вернулся отец. Он взял сына за руку и увёл с собой.
«Плохо получилось, — стал думать якорь. — Получилось, будто я жалуюсь на свою судьбу. А судьба моя даже завидная — меня нашёл водолаз, я в музее рядом с пушками и флагами. А сколько якорей лежат на дне моря? И будут лежать там, и никто никогда ничего не узнает о них».
Белая шхуна
Это была лёгкая и быстрая шхуна. Когда глядели на неё издали, казалось, не корабль плывёт по волнам, а летит над волнами белая птица.
Все в море знали шхуну. Океанские лайнеры, возвращаясь из кругосветных рейсов, гудели для неё басом, лодки у берега, подскакивая на волнах, кланялись ей.
Шхуна была красива. Но на море одной красоты мало. И главным её достоинством было умение плавать. А как точно она вставала у причала! Как легко находила свою дорогу между кораблями, когда они толпились в порту!
Капитаном на шхуне был человек с суровым лицом. Но его глаза смотрели добро и ласково. А суровое лицо? Оно такое потому, что в море дуют ветры, хлещут волны. И ещё потому, что под кораблём нет земли, а есть бездонная глубина.
Шхуна верила в своего капитана. Капитан верил в шхуну. Оттого-то они так счастливо плавали. На море самое главное — верить друг другу.
Но однажды случилась беда: наскочила шхуна на мину. Мина осталась от войны. Она долго бродила по морю, выставив из воды позеленевшую макушку с тупыми рогами, и всё искала, кого бы утопить.
Шхуна вздрогнула от взрыва. Казалось, он ничего не сделал ей — только обжёг белый борт жёлтым огнём. Казалось, надо только миновать вспышку огня, и всё будет хорошо, как прежде. Но вода уже хлынула в пробоину. Шхуна отяжелела, начала уходить в глубину.
Матросы спустили шлюпки, сели в них; радист передал сигнал бедствия, тоже сел в шлюпку. А капитан стоял, на тонущем корабле. Ему кричали, его торопили, а он всё стоял. Потом и капитан оставил шхуну.
Матросы взмахнули вёслами — шлюпки ушли от страшного места.
Шхуна опустилась на каменистое дно. Она не легла набок, как бывает с затонувшими кораблями, а встала между камней прямо, будто плыла прежним курсом.
Её окружила тёмная вода.
Никакого движения не чувствовалось здесь, и тишина была такая, какая ещё может быть в самой середине тяжёлой горы.
Борта шхуны, палубу, мачты облепили ракушки, оплели водоросли. Когда-то белая и лёгкая, шхуна теперь напоминала косматую скалу.
Над морем вставал день, опускалась ночь. Над морем сменялись времена года. А на морском дне ничего этого не было. Как туманные сновидения, к шхуне приходили воспоминания. Виделись знакомые корабли, слышались их гудки, мигали огни в порту. И неизменно виделся человек, который последним оставил её. «Где-то он теперь? Помнит ли шхуну? А может, забыл, став капитаном другого корабля?»
Время на дне моря шло незаметно, но так же быстро, как и над морем. Шхуну заносило песком. И она стала забывать всё, что с ней было раньше. Забыла маяки, причалы. Забыла, как блещут звёзды, как светит солнце, как приходит лето, как наступает осень с ураганами и штормами, — всё забыла. Но по-прежнему помнила человека, который последним сошёл с её борта. Занесённая песком, в тёмной глубине она желала только одного: «Пусть капитану счастливо плавается по морям!»
А капитан? Да, он плавает на другом корабле. Но в его каюте на синей морской карте нарисован кораблик, похожий на белую птицу.
Когда капитану доводится плыть в том месте, которое отмечено на карте белым корабликом, он выходит на мостик, снимает фуражку и долго-долго стоит молча. Солнце ли печёт, ветер ли несёт ледяные брызги, летят ли молнии из грозовых туч, он стоит с непокрытой головой, исполняя закон верности — самый главный закон моря.
Глоток воды
В ту пору ещё не было пароходов, и плавали под парусом да на вёслах. В большом поморском селе жили тогда два парня: Андрей и Прошка. Они много знали из морского дела. Сёмгу ловили мережами, селёдку у норвежских берегов брали, ходили на баркасах промышлять во льдах тюленя.
Дружными были Андрей и Прошка. Поровну, без спора делили добытое в море. На гуляньях обоим бывало весело: сколько песен один споёт, столько споёт другой. А девушки никак не
